17 ноября в концертном зале имени Арама
Хачатуряна состоится концерт, посвященный памяти основателя Армянской
музыкальной ассамблеи, заслуженного деятеля искусств РА, композитора Левона
Чаушяна. В исполнении солистов Анаит Чаушян (фортепиано), Ануш Никогосян (скрипка) и
Национального филармонического оркестра Армении под управлением Эдуарда Топчяна
прозвучат фортепианный и скрипичный концерты.
Ниже приводим фрагменты
из интервью, где с присущими ему легкостью и иронией Левон Александрович
рассказывает как об истории музыкальной династии Чаушянов, об учителях и
творческом пути, так и о состоянии нашей культуры, о вопросах, многие из
которых и поныне не теряют своей актуальности.
О детстве и музыке
Я родился 10 мая в роддоме, который сегодня носит имя Маркаряна. Мы тогда жили в школе Спендиарова – да, да не удивляйтесь, именно в школе, в одноэтажном здании, которое давно нет. Директором была сестра моей бабушки, она и предоставила отцу, матери и мне две маленькие комнаты по 7 квадратных метров, где раньше располагалась библиотека.
Через несколько дней после моего рождения, 26 мая, в Ереване случилось большое наводнение. Мы с мамой спаслись на третьем этаже соседнего здания (сейчас там Педагогический институт им. Абовяна), а отец в это время был в оперном театре, играл в оркестре. Конечно, он сразу прибежал домой и понял, что все нормально. Мое детство до 54-го года прошло в этих условиях – ни туалета, ни ванной. К нам приезжала бабушка из Тбилиси, и мы жили все вместе.
Зато в моем детстве всегда звучала музыка. Я просыпался от звуков виолончели, мой отец, виолончелист Александр Чаушян, каждый день играл сюиты Баха, которые я знаю наизусть. Моя мама, Шаке Закарян, была одним из лучших аккомпаниаторов Еревана, играла в основном скрипичную и виолончельную литературу. Поэтому долгие годы концерты Моцарта я знал по аккомпанементу, а когда впервые услышал, как они звучат со скрипкой, это стало для меня настоящим открытием.
В 54-м году мы получили комнату в коммунальной квартире на проспекте Сталина, потом его переименовали в Ленина, а сейчас это проспект Маштоца, и опять в здании музыкальной школы. В одном подъезде жили музыкальные деятели, в другом располагалось несколько муззаведений – школа им. Чайковского, училище им. Романоса Меликяна и хореографическое училище. Я и сейчас живу в этом здании, и опять меня окружает музыка – со стороны «Романоса». Конечно, уровень сейчас совсем не тот, что был раньше.
Главным в моей жизни всегда была музыка, но так и должно было быть – я рос на классике. Поэтому в моей музыке мало авангарда, это никогда не притягивало меня. Но новизна, безусловно, необходима всегда.
О школе и первых учителях
В школе были очень хорошие педагоги, причем дореволюционной закваски, многие из которых получили образование за рубежом. Я учился в школе Чайковского по классу фортепиано. Отец хотел, чтобы я стал виолончелистом, но у меня не было такого желания. Моим педагогом была Ирина Аркадьевна Атаян, сестра музыковеда Роберта Атаяна и жена композитора Мазманяна. В 7-м классе я перешел к Георгию Сараджеву. Близко дружил с его сыновьями – Ваграмом и Сергеем, наше детство прошло вместе. Естественно, что я учился у Георгия Вардовича, которого очень любил, а Ваграм Сараджян – у моего отца.
О Г. Сараджеве
Георгий Вардович мне многое дал – в плане восприятия и отношения к музыке. Это был настоящий интеллигент, у которого была одна большая страсть – игра: в нарды и шахматы, особенно в шахматы. Чем я в поздние годы пользовался. Когда я начал заниматься композицией, отношение к фортепиано чуть поугасло, и чтобы наши уроки не приводили к скандалам, я приносил шахматную доску, разные этюды и задачи, и наш урок проходил иногда за решением шахматных задач. Окончил консерваторию как пианист и композитор.
О С. Джрбашяне и Э. Мирзояне
Говоря о композиторстве – опять счастливое совпадение: я учился у Степана Джрбашяна, друга моих родителей, удивительно яркого и честного человека. К сожалению, сегодня он почти забыт. У него сочинений немного, но все они высокого уровня. Я обязан ему тем, каким композитором стал.
Иногда у меня были моменты, когда я готов был бросить все. После окончания школы хотел уехать в Московскую консерваторию учиться на композитора, но Джрбашян был категорически против. Он говорил, что я должен учиться у Эдварда Мирзояна. Тогда я не знал его, был знаком лишь с его отцом, который был завучем моей школы.
Учиться в Москве я хотел очень сильно, но к Джрбашяну присоединилась моя бабушка, которая боялась, что один в Москве я не справлюсь. В конце концов меня повели в класс к Мирзояну, и я счастлив, что это произошло. Потому что Мирзоян с этого момента всю оставшуюся жизнь был рядом. Это удивительная личность, о которой я могу говорить часами. Человек, которого ни с кем не могу сравнить: блестящий, великий композитор, а как человек – гениальный. У нас было много общего, похожие взгляды, оба родились в мае. Он меня многому научил за годы учебы в консерватории и аспирантуре. Потом я стал членом правления Союза композиторов, членом секретариата, заместителем председателя – то есть все время рядом с ним.
О семье
Женился довольно неожиданно. Вокруг меня всегда было много хороших девушек, но я был уверен, что женюсь только тогда, когда почувствую что-то родное. Мне было 26 лет, тогда этот возраст считался пограничным – мол, после этого вряд ли женишься. И вот в Дилижане я встретил свою будущую супругу, которая, кстати, не музыкант. А я всегда был уверен, что женюсь только на музыканте, потому что не представлял, о чем еще говорить с другим человеком.
Я женился на Гоар и счастлив, что это произошло, потому что у нее удивительно хорошие человеческие черты и самое главное, она, будучи не музыкантом, за короткое время очень сблизилась с музыкой. Иногда я даже удивляюсь глубине ее познаний. Больше всего она любит оперу и оперетту. Потом у нас родились дети: Анаит и Александр. И опять – выбора не было: оба стали музыкантами. До рождения сына мой отец был уверен, что будет мальчик и он непременно станет виолончелистом. Так что профессия Алика была предопределена задолго до его рождения, а появившись на свет, он сразу попал в заботливые виолончельные руки.
О родителях
Мои родители – удивительные люди. Отец прожил очень сложную жизнь. В 38-м году арестовали моего деда, вещи выкинули со второго этажа, и они вынуждены были жить в подвале.
Дед был родом из Хнуса (Западная Армения), чудом спасся во время геноцида. Окончил Нерсесяновскую школу в Тбилиси, пел в хоре Комитаса. У него был прекрасный голос, хотя по специальности он был бухгалтером. А когда его выслали, 10 лет строил Комсомольск-на-Амуре. Бабушка из Дилижана. Папин род – оттуда, до сих пор там родственники.
Мамина сторона – беженцы из Западной Армении. Бабушка происходит из богатой эрзерумской семьи с большим количеством детей. Ее братьев и отца при ней же убили, а женская часть чудом спаслась. Бабушка потеряла сестру, которую нашла через 50 лет в Египте. Вышла замуж за Арама Закаряна, вдовца с дочерью, потом переехали в Тбилиси, где у них родились еще две дочери. Муж скончался рано, и она одна воспитала трех детей, зарабатывая на жизнь шитьем.
Моя мама очень хотела учиться играть на пианино, и отец купил инструмент, который до сих пор стоит у нас дома – один из первых «Бехштейнов». Мама с отличием окончила Тбилисскую консерваторию, там же познакомилась с папой, который после ареста отца вынужден был поехать на учебу туда. Ничего не получалось просто так и легко.
О творческом пути
Ни отец, ни мать не были композиторами, и только поначалу, можно сказать, они мне помогали. Начав заниматься композицией, я сразу заявил о себе. До этого не выделялся как пианист, да и был очень ленивым. Даже был момент, когда мама хотела перевести меня в другую школу. Я очень любил железную дорогу и электротехнику, и она предлагала стать инженером. Но это было невозможно, поскольку я не представлял своей жизни без музыки. Потом, когда начал заниматься композицией, довольно быстро достиг успехов, и вопрос сам по себе отпал.
О годах оттепели
В 1962 году в Москве я получил Всесоюзный диплом за «Танец для скрипки с фортепиано». Нам сказали, что через час придет Никита Сергеевич Хрущев и хочет встретиться с молодыми композиторами, победителями конкурса. Мы ждали его очень долго, потом нам сказали, что встречи не будет. Позже мы узнали, что Никита Сергеевич сначала был на выставке художников, где крыл их матом, говоря, что «и осел своим хвостом может так нарисовать». Потом сказал, никаких встреч с композиторами.
При этом оттепель была, потому что молодые художники выставляли свои авангардные работы. В музыке тоже пробуждался авангардизм. Сегодня я могу в Youtube послушать все, а тогда мы даже Стравинского не могли слушать. Не было ничего. Находили через кого-то записи, партитуру. С другой стороны, это пробуждало в людях стремление к познанию. Сейчас я чувствую, что молодым лень даже в интернете что-то послушать.
Это были годы становления. Ереван на моих глазах превращался в настоящий город. Когда я был маленьким, помню, что в троллейбусах все кожаные сиденья были изрезаны. А потом это прошло. Помню, когда в кинотеатрах на сценах даже с самым невинным поцелуем такой шум поднимался, что не было слышно, о чем говорят герои. Все прошло. Народ развивался, город построили прекрасный, неповторимый. В 60-е годы Ереван невозможно было спутать ни с каким другим. Это был очень четко построеный и спланированный город. Развивались музыка, наука, спорт. Были хорошие условия. Но при той же советсткой власти потом многое изменилось к худшему. Я не объясняю взлет только той властью.
О детяхЧто касается моих детей, то я никогда никого за них не просил. Помню, когда моя дочь поступала в консерваторию, мы с женой сидели дома. И она заставила меня пойти вслед за дочерью, чтобы дать понять, кто ее отец. Я отказывался: если достойна, то поступит, но все же пошли... И вот сидим в садике напротив консерватории, ждем, мне очень неловко. Выходит Лазарь Сарьян, увидел нас и говорит: «Зачем вы пришли? У вас прекрасная девочка!»
Ни для Алика, ни для Анулик я не просил. Я их воспринимал как своих младших братьев и сестер, потому что мой отец полностью взял на себя воспитание Алика с первого класса, Анулик опекала мама, а я был свободным художником. Как можно в искусстве протекционировать? Если нет таланта, то не надо им заниматься.
О «тяжести» фамилии
Алик очень быстро избавился от нее. Еще при жизни деда он стал лауреатом Международного конкурса «Премия Моцарта». Приз был всего один – 25 000 долларов. Представляете такую сумму в 80-х? Это как сейчас 100 000 долларов. Мы поехали на этот конкурс вместе, я аккомпанировал. Все говорили, что выиграть на этом конкурсе невозможно – это Италия, они продвигают своих.
Первый тур проходил в комнате, где сидели девять членов комиссии, среди которых – известные музыканты. Алик играл девятым. К этому времени все уже изрядно подустали, читали газеты, курили и т.д. Когда Алик начал играть Баха, оживились, стали внимательно слушать. Потом мы сыграли «Элегию», другие пьесы.
Там был хороший пианист, Алесио Бакс, который концертирует и сейчас, они с Аликом дружат. Я был уверен, что премия достанется ему. Чуть позже, проходя по коридору отеля, я встретил одного из членов комиссии, который разговаривая по телефону, громко говорил: «Molto bene, cellist, molto bene». А когда объявили, что единственную премию получил Алик, – это было просто чудо!
Кстати, в этот же день Алик сказал мне, что со мной он больше играть не будет, потому что я плохо аккомпанирую. Вероятно, это момент присутствия отца... Ему было 13. Алик очень самостоятельный, с 14 лет жил отдельно в Англии – в 92-м уехал учиться в школу Иегуди Менухина.
В 1991 году ушел из жизни мой отец, Анулик тоже стала ездить за рубеж на мастер-классы. И мы с женой остались одни. Те самые тяжелые годы... Каждый день как испытание. Это сейчас легко звонить, а тогда нужно было заказывать телефонный звонок, который стоил фантастически дорого – три доллара за минуту. Звоним в Англию, трубку снимает кто-то и долго не понимает, кого мы хотим. Потом Алика минут 10 ищут, мы говорим всего минуту, и так несколько лет. Это было очень тяжело.
Анулик в 94-м вышла замуж и уехала. А до этого она часто ездила и дома бывала редко. Сейчас преподает в Лондоне, выступает.
О Ереване
Я всегда чувствовал себя в органической связи с Ереваном. А сечас нет: многое стало чуждо, неприятно. Возможно, это связано с возрастом.
Конечно, изменился облик Еревана. Местами к лучшему. Многие здания красивы сами по себе, но… не ереванские они, вписываются. Это большое упущение. Вот грузины смогли сохранить Тбилиси. Там тоже строятся высотные элитные дома, но они постарались не трогать центр. Наш же центр тронут строительством абсолютно непонятным, стихийным. Это оставило неприятный отпечаток. А сам город, конечно, растет. Естественно, что он меняется. Париж в XIX веке был другим, хотя какие-то островки остались. У нас, к сожалению, этих островков все меньше и меньше. Нет многих зданий, например, гостиницы «Севан», которую я не считаю творением великого архитектора, но это был «тот Ереван». Нельзя было этого делать…
Мы сидим в кафе у центральной площади столицы – это замечательный архитектурный ансамбль, при создании которого все продумывалось до мелочей. Но сегодня совершенно хаотично стали появляться здания, которые нарушают эту гармонию и уродуют лицо города.
Но… каким бы ни был Ереван, это мой город, и я никогда не покину его.
О доносе: либо в тюрьму, либо в армию
В 74-м году на меня донесли министру обороны СССР Гречко. Мне должно было вот-вот исполниться 28, а по тем законам по достижении этого возраста мужчины освобождались от воинской обязанности. Кто-то, видимо, хорошо знающий меня, написал от руки письмо (я его читал), что «в то время как доблестные сыны защищают границу и свободу Советского Союза, есть люди, которые уклоняются от службы в армии». Мне позвонили из военкомата и сказали, что Гречко написал ответ в Закавказский военный округ, а оттуда письмо перенаправили сюда. И мен поставили перед выбором: либо в тюрьму, либо в армию. Я помню этот момент, который переживал страшно. Не потому, что надо было в армию идти, а что нашлись люди, которые написали такое. Мой дед в 38-м году сидел из-за такого же примерно письма, написанного его другом. Я начал искать написавшего и подозревал буквально каждого! Но потом решил остановиться. Закрыл эту страницу и после этого стал оптимистом.
Военком отправил меня домой, приказав ждать звонка, после которого я должен был отправиться в Тбилиси, в госпиталь. Но спустя 20 дней позвонили из военкомата, предупредили, что в 9 утра за мной зайдут, чтобы отвести в ереванский госпиталь. Утром на пороге нашего дома стояли три солдата с автоматами и некий майор Васильев. Повели в военный госпиталь на улице Орбели. От переживаний и напряжения у меня поднялась температура. Начали обследовать – температура, давление и т.д. Врач отказался меня принять, говорит, у вас температура, идите домой, придете через три дня. А я же знаю, что температура у меня от нервного состояния. Говорю майору, как быть, меня же сейчас расстреляют? Ничего, отвечает, я свидетель.
Прошло три дня, снова пришел Васильев, и снова температура. Я говорю, не обращайте внимания, это у меня нервное. Словом, приняли меня. Поместили в отделение и, помню, как сейчас, дали какую-то вонючую одежду, приказав каждый день стирать подворотничок и пришивать чистый. Однажды вечером, во время сеанса кино ко мне подсела старшая медсестра и спрашивает: «Ты композитор?» Отвечаю: «Да» – «Ты знаешь, у нас есть женский хор, нам нужен композитор-руководитель. Я тебя здесь задержу, и ты не будешь служить». Красивая такая медсестра и очень заманчивый женский хор, но я сказал, что недавно женился и у меня маленькая дочка. Как я могу работать с хором? В общем, отказался.
В назначеннный день иду к неврапатологу, еврей был. Захожу, закрываю дверь и задаю вопрос: «Вы член партии?» Он удивленно: «Да» – «Тогда ответьте на вопрос. Наша страна кормила меня бесплатно в детском саду, одиннадцать лет я учился в музыкальной школе, пять лет – в консерватории, два года – в аспирантуре. Все – бесплатно. Стрелять я не умею, дерьмо чистить тоже. Единственное, что умею – писать музыку. Есть ли смысл посылать меня туда? Столько денег на меня угрохано. Неужели наша страна в таком слабом состоянии?»
Врач дал направление. В итоге меня освободили от армии.
…Я по натуре пацифист, не люблю войны, драки, скандалы.
Но почти каждую ночь перед глазами вставало «то письмо». Я никак не мог смириться с мыслью, что нашелся кто-то, кто написал его. Постоянно вспоминал фразу из «Графа Монте-Кристо»: «Как? Из-за одной бумаги?» Всю жизнь человеку поломали...
О месте в искусстве
Как и любой другой вид искусства, музыка – это способ самовыражения. Когда я пишу, хочу передать свои мысли через нотные знаки. Если я неискренен, это сразу чувствуется. Всегда говорю студентам, лучше некрасивое, но твое лицо, чем похожее на другое. В искусстве должно быть только так. Пиши так, как должен, как не можешь не писать, а не как хотят или модно. Я всегда старался придерживаться этого принципа. Может, в молодости и написал что-то другое, но это было под воздействием моды. Основное мое кредо – естественность и правдивость музыки.
Я преподаю композицию, и, разумеется, интересуюсь тем, как происходит творческий процесс в других странах. Например, в Германии, в Мюнхене, есть два направления – одно придерживается сугубо авангардного стиля, другое отрицает его. И у них идет полемика. Есть города в Германии, где полемики нет и есть только одно направление.
Армянский исполнитель всегда остается армянским исполнителем, что бы он ни играл. Композитор, уезжая за рубеж, теряет связь, а значит должен писать то, что там хотят слушать, иначе не впишется.
Об Армении и чужбине
Мы не можем жить в болоте, на острове, мы должны быть на связи со всем миром. Конечно, многие уезжают, но большинство не прерывает свою связь с родиной.
Я горжусь моим учениками: они работают сегодня в Швейцарии, Канаде, США, Франции, Германии, России, моя последняя студентка – в Лондоне. Я горжусь ими, ибо не стань они тут профессионалами, никто бы их не позвал туда работать.
У нас есть два исключения. Во-первых, Алан Ованес, проживший всю жизнь в США и создавший свой мир армянской музыки, будучи представителем примитивизма. Во-вторых – Арам Ильич Хачатурян. Он жил не именно в Армении, а в большой советской стране. И во многом благодаря этому сумел добиться всего.
О культурном потенциале
В этом году меня пригласили в жюри смотра, который организовал ереванский муниципалитет. Я сидел в жюри пианистов, ансамблистов и ударников. Кроме того, я был на заключительном концерте. Хочу сказать, что таланты у нас продолжают рождаться. В этом нет сомнений. Армянский народ предрасположен к искусству, особенно музыкальному. Я считаю, что это должно быть стратегией нашей страны. Именно здесь, и еще в живописи, мы можем говорить с Европой и Америкой на понятном языке. В остальных сферах мы выступаем с переводчиком.
Это то поколение, которое родилось в худшие годы. Они хорошо чувствуют себя на сцене. Мы долгие годы не могли этого добиться, а сейчас это появляется. Я видел заинтересованность директоров школ, которые старались создать детям условия. Я видел заинтересованность родителей, которые по логике не должны были отдавать детей на музыку из-за отсутствия перспектив.
Но если у ребенка есть хоть малейшая искра, надо дать шанс, это очень важно. Я считаю это огромным достижением. Другой вопрос тревожит: старых педагогов уже нет, а новые – не те, не тот уровень.
О «советскости» мышления
Это невозможно отменить, но есть и хуже – неосоветское мышление. Но наш народ не имеет права изменять своим идеалам. Мы маленький народ и удержались до сих пор только благодаря этим идеалам. Люди ценой жизни сохраняли манускрипты. Наша церковь долгое время выполняла функцию государства. И наш народ при всех контрастах талантлив.
У меня есть симфония, которая называется «Неизвестному солдату», и все воспринимают ее как военное произведение. Нет, я имел в виду тех незаметных людей, которые тащат все на себе.
Об армянской музыке и глобализации
Армянская музыка нуждается в «подпитке». Ей нужно помочь выйти за пределы Армении, достойно, профессионально представить на мировом уровне, ведь в ней представлены наш колорит и темперамент.
В авангардной музыке это практически уничтожено – как результат мировой глобализации, приведения всего к одному знаменателю. Пей «Пепси» или «Коку», ешь гамбургеры или другой фастфуд, смотри американские фильмы, живи сексуальными фильмами и такой же жизнью.
Восточные страны не вписываются в это, поэтому Америка делает там перевороты. Что выиграли в этих странах? Ничего! При Саддаме в Ираке была прекрасная жизнь. Люди были защищены. Правда, он был диктатором и имел неограниченную власть, но люди были финансово обеспечены. То же самое в Ливии. Я читал недавно, что при Каддафи новым семьям давались огромные суммы денег, чтобы они могли обзавестись всем. Было бесплатное лечение, образование. Всего этого уже нет, потому что они не вписывались в эту глобализацию.
Что касается перспектив в Армении, то все зависит от нас. Либо туда, либо сюда. Я верю в лучшее. Я оптимист. Верю людям, хотя обманывался много раз, но все равно продолжаю верить. Лучше так, чем подозревать всех.
Об армянской песне
Нам надо взяться за серьезную работу по ее «реанимации». В свое время любая общеобразовательная школа имела хор. Хороший был хор, средний или плохой, но дети пели. Сегодня они не поют. А если поют, то по слуху что-то услышанное по ТВ и радио. Я думаю, надо это восстановить. Национальная музыка должна прививаться с младых ногтей, начиная с детсадов. Ведь эфир сегодня заполнен совершенно непонятной, чуждой музыкой – дети должны быть подготовлены к противостоянию. Увы, сегодня многие из них воспринимают турецко-иранскую, арабскую музыку как свою. Это катастрофа.
Я неоднократно говорил, что метрономом нашей музыки – песенной, в основном, – является Комитас. Все, что чуждо эстетике Комитаса, чуждо и национальной эстетике. Сегодня катастрофически мало певцов, придерживающихся комитасовских правил о том, как надо исполнять армянскую песню. И это удручает. Я, безусловно, понимаю, что жизнь идет вперед, есть влияния, остаться вне которых мы, увы, не сможем. Но основа не должна меняться.
О запретах в искусстве
Думаю, институт жесткой цензуры ничего не даст. Отличный пример-аналогия – «сухой закон» в Америке. Люди стали пить больше, а за алкоголь платить дороже. Считаю, есть только один-единственный путь – пропаганда истинно национальных приоритетов на государственном уровне. И в первую очередь посредством телевидения и радио.
В наших сериалах почти у всех героев шикарные машины, шикарные дома, но даже намека нет, как и чем они этого добились. Кто кем работает – тоже непонятно. Но у всех все есть. Звучит безобразная музыка – в основном, компилятивная. Создается образ молодого человека, который должен гулять с девочками, входить в воровские разборки, иметь все и плевать на всех. Пропаганда налицо, но это совсем не те идеалы, которые должны прививаться нашей молодежи. Это растлевает, извращает их!
…Спрос всегда был низменным и в советское время, и до этого – естественно, людей больше притягивает откровенное порно, нежели обнаженная грация с холстов Рембрандта или Рубенса. Сегодняшняя телепродукция и есть это самое «порно». Музыка, которую даже не надо обдумывать, это жвачка, которую ежедневно слышишь, и она становится постоянным спутником жизни.
О новых веяниях и… Комитасе
Люди хотят слушать то, что им прививается. Молодежь в наши дни равняется на тот образ, который уже долгие годы насаждается извне. Остальные государства давно это поняли и пытаются как-то противостоять. Обидно, но мы безнадежно отстали и в этом. Мы, как мне кажется, единственная страна в мире, где в кафе звучит чужая музыка.
…И снова о Комитасе. Я очень рад, что строится музей Комитаса. У нас также есть концертный зал имени Комитаса, проспект Комитаса, да чего уж там – Госконсерватория им. Комитаса. Но его музыка не звучит! А кому нужны все эти названия, если не проповедуется должным образом то, что является основой нашего национального мышления? Кому нужны слова?..
Источник: газета "Новое время", 2022, Ереван
Комментариев нет:
Отправить комментарий