ПАМЯТИ ЛЕВОНА ЧАУШЯНА...

 

17 ноября в концертном зале имени Арама Хачатуряна состоится концерт, посвященный памяти основателя Армянской музыкальной ассамблеи, заслуженного деятеля искусств РА, композитора Левона Чаушяна. В исполнении солистов Анаит Чаушян (фортепиано), Ануш Никогосян (скрипка) и Национального филармонического оркестра Армении под управлением Эдуарда Топчяна прозвучат фортепианный и скрипичный концерты.

Ниже приводим фрагменты из интервью, где с присущими ему легкостью и иронией Левон Александрович рассказывает как об истории музыкальной династии Чаушянов, об учителях и творческом пути, так и о состоянии нашей культуры, о вопросах, многие из которых и поныне не теряют своей актуальности.  

О детстве и музыке

Я родился 10 мая в роддоме, который сегодня носит имя Маркаряна. Мы тогда жили в школе Спендиарова – да, да не удивляйтесь, именно в школе, в одноэтажном здании, которое давно нет. Директором была сестра моей бабушки, она и предоставила отцу, матери и мне две маленькие комнаты по 7 квадратных метров, где раньше располагалась библиотека.

Через несколько дней после моего рождения, 26 мая, в Ереване случилось большое наводнение. Мы с мамой спаслись на третьем этаже соседнего здания (сейчас там Педагогический институт им. Абовяна), а отец в это время был в оперном театре, играл в оркестре. Конечно, он сразу прибежал домой и понял, что все нормально. Мое детство до 54-го года прошло в этих условиях – ни туалета, ни ванной. К нам приезжала бабушка из Тбилиси, и мы жили все вместе. 

Зато в моем детстве всегда звучала музыка. Я просыпался от звуков виолончели, мой отец, виолончелист Александр Чаушян, каждый день играл сюиты Баха, которые я знаю наизусть. Моя мама, Шаке Закарян, была одним из лучших аккомпаниаторов Еревана, играла в основном скрипичную и виолончельную литературу. Поэтому долгие годы концерты Моцарта я знал по аккомпанементу, а когда впервые услышал, как они звучат со скрипкой, это стало для меня настоящим открытием.

В 54-м году мы получили комнату в коммунальной квартире на проспекте Сталина, потом его переименовали в Ленина, а сейчас это проспект Маштоца, и опять в здании музыкальной школы. В одном подъезде жили музыкальные деятели, в другом располагалось несколько муззаведений – школа им. Чайковского, училище им. Романоса Меликяна и хореографическое училище. Я и сейчас живу в этом здании, и опять меня окружает музыка – со стороны «Романоса». Конечно, уровень сейчас совсем не тот, что был раньше.

Главным в моей жизни всегда была музыка, но так и должно было быть – я рос на классике. Поэтому в моей музыке мало авангарда, это никогда не притягивало меня. Но новизна, безусловно, необходима всегда. 

О школе и первых учителях

В школе были очень хорошие педагоги, причем дореволюционной закваски, многие из которых получили образование за рубежом. Я учился в школе Чайковского по классу фортепиано. Отец хотел, чтобы я стал виолончелистом, но у меня не было такого желания. Моим педагогом была Ирина Аркадьевна Атаян, сестра музыковеда Роберта Атаяна и жена композитора Мазманяна. В 7-м классе я перешел к Георгию Сараджеву. Близко дружил с его сыновьями – Ваграмом и Сергеем, наше детство прошло вместе. Естественно, что я учился у Георгия Вардовича, которого очень любил, а Ваграм Сараджян – у моего отца.

О Г. Сараджеве

Георгий Вардович мне многое дал – в плане восприятия и отношения к музыке. Это был настоящий интеллигент, у которого была одна большая страсть – игра: в нарды и шахматы, особенно в шахматы. Чем я в поздние годы пользовался. Когда я начал заниматься композицией, отношение к фортепиано чуть поугасло, и чтобы наши уроки не приводили к скандалам, я приносил шахматную доску, разные этюды и задачи, и наш урок проходил иногда за решением шахматных задач. Окончил консерваторию как пианист и композитор.

 

О С. Джрбашяне и Э. Мирзояне

Говоря о композиторстве – опять счастливое совпадение: я учился у Степана Джрбашяна, друга моих родителей, удивительно яркого и честного человека. К сожалению, сегодня он почти забыт. У него сочинений немного, но все они высокого уровня. Я обязан ему тем, каким композитором стал.

Иногда у меня были моменты, когда я готов был бросить все. После окончания школы хотел уехать в Московскую консерваторию учиться на композитора, но Джрбашян был категорически против. Он говорил, что я должен учиться у Эдварда Мирзояна. Тогда я не знал его, был знаком лишь с его отцом, который был завучем моей школы.

Учиться в Москве я хотел очень сильно, но к Джрбашяну присоединилась моя бабушка, которая боялась, что один в Москве я не справлюсь. В конце концов меня повели в класс к Мирзояну, и я счастлив, что это произошло. Потому что Мирзоян с этого момента всю оставшуюся жизнь был рядом. Это удивительная личность, о которой я могу говорить часами. Человек, которого ни с кем не могу сравнить: блестящий, великий композитор, а как человек – гениальный. У нас было много общего, похожие взгляды, оба родились в мае. Он меня многому научил за годы учебы в консерватории и аспирантуре. Потом я стал членом правления Союза композиторов, членом секретариата, заместителем председателя – то есть все время рядом с ним.

О семье

Женился довольно неожиданно. Вокруг меня всегда было много хороших девушек, но я был уверен, что женюсь только тогда, когда почувствую что-то родное. Мне было 26 лет, тогда этот возраст считался пограничным – мол, после этого вряд ли женишься. И вот в Дилижане я встретил свою будущую супругу, которая, кстати, не музыкант. А я всегда был уверен, что женюсь только на музыканте, потому что не представлял, о чем еще говорить с другим человеком. 

Я женился на Гоар и счастлив, что это произошло, потому что у нее удивительно хорошие человеческие черты и самое главное, она, будучи не музыкантом, за короткое время очень сблизилась с музыкой. Иногда я даже удивляюсь глубине ее познаний. Больше всего она любит оперу и оперетту. Потом у нас родились дети: Анаит и Александр. И опять – выбора не было: оба стали музыкантами. До рождения сына мой отец был уверен, что будет мальчик и он непременно станет виолончелистом. Так что профессия Алика была предопределена задолго до его рождения, а появившись на свет, он сразу попал в заботливые виолончельные руки. 

 

О родителях

Мои родители – удивительные люди. Отец прожил очень сложную жизнь. В 38-м году арестовали моего деда, вещи выкинули со второго этажа, и они вынуждены были жить в подвале.

Дед был родом из Хнуса (Западная Армения), чудом спасся во время геноцида. Окончил Нерсесяновскую школу в Тбилиси, пел в хоре Комитаса. У него был прекрасный голос, хотя по специальности он был бухгалтером. А когда его выслали, 10 лет строил Комсомольск-на-Амуре. Бабушка из Дилижана. Папин род – оттуда, до сих пор там родственники. 

Мамина сторона – беженцы из Западной Армении. Бабушка происходит из богатой эрзерумской семьи с большим количеством детей. Ее братьев и отца при ней же убили, а женская часть чудом спаслась. Бабушка потеряла сестру, которую нашла через 50 лет в Египте. Вышла замуж за Арама Закаряна, вдовца с дочерью, потом переехали в Тбилиси, где у них родились еще две дочери. Муж скончался рано, и она одна воспитала трех детей, зарабатывая на жизнь шитьем.

Моя мама очень хотела учиться играть на пианино, и отец купил инструмент, который до сих пор стоит у нас дома – один из первых «Бехштейнов». Мама с отличием окончила Тбилисскую консерваторию, там же познакомилась с папой, который после ареста отца вынужден был поехать на учебу туда. Ничего не получалось просто так и легко. 

 

О творческом пути

Ни отец, ни мать не были композиторами, и только поначалу, можно сказать, они мне помогали. Начав заниматься композицией, я сразу заявил о себе. До этого не выделялся как пианист, да и был очень ленивым. Даже был момент, когда мама хотела перевести меня в другую школу. Я очень любил железную дорогу и электротехнику, и она предлагала стать инженером. Но это было невозможно, поскольку я не представлял своей жизни без музыки. Потом, когда начал заниматься композицией, довольно быстро достиг успехов, и вопрос сам по себе отпал. 

 

О годах оттепели

В 1962 году в Москве я получил Всесоюзный диплом за «Танец для скрипки с фортепиано». Нам сказали, что через час придет Никита Сергеевич Хрущев и хочет встретиться с молодыми композиторами, победителями конкурса. Мы ждали его очень долго, потом нам сказали, что встречи не будет. Позже мы узнали, что Никита Сергеевич сначала был на выставке художников, где крыл их матом, говоря, что «и осел своим хвостом может так нарисовать». Потом сказал, никаких встреч с композиторами.

При этом оттепель была, потому что молодые художники выставляли свои авангардные работы. В музыке тоже пробуждался авангардизм. Сегодня я могу в Youtube послушать все, а тогда мы даже Стравинского не могли слушать. Не было ничего. Находили через кого-то записи, партитуру. С другой стороны, это пробуждало в людях стремление к познанию. Сейчас я чувствую, что молодым лень даже в интернете что-то послушать. 

Это были годы становления. Ереван на моих глазах превращался в настоящий город. Когда я был маленьким, помню, что в троллейбусах все кожаные сиденья были изрезаны. А потом это прошло. Помню, когда в кинотеатрах на сценах даже с самым невинным поцелуем такой шум поднимался, что не было слышно, о чем говорят герои. Все прошло. Народ развивался, город построили прекрасный, неповторимый. В 60-е годы Ереван невозможно было спутать ни с каким другим. Это был очень четко построеный и спланированный город. Развивались музыка, наука, спорт. Были хорошие условия. Но при той же советсткой власти потом многое изменилось к худшему. Я не объясняю взлет только той властью.

О детях

Что касается моих детей, то я никогда никого за них не просил. Помню, когда моя дочь поступала в консерваторию, мы с женой сидели дома. И она заставила меня пойти вслед за дочерью, чтобы дать понять, кто ее отец. Я отказывался: если достойна, то поступит, но все же пошли... И вот сидим в садике напротив консерватории, ждем, мне очень неловко. Выходит Лазарь Сарьян, увидел нас и говорит: «Зачем вы пришли? У вас прекрасная девочка!»

Ни для Алика, ни для Анулик я не просил. Я их воспринимал как своих младших братьев и сестер, потому что мой отец полностью взял на себя воспитание Алика с первого класса, Анулик опекала мама, а я был свободным художником. Как можно в искусстве протекционировать? Если нет таланта, то не надо им заниматься. 

О «тяжести» фамилии

Алик очень быстро избавился от нее. Еще при жизни деда он стал лауреатом Международного конкурса «Премия Моцарта». Приз был всего один – 25 000 долларов. Представляете такую сумму в 80-х? Это как сейчас 100 000 долларов. Мы поехали на этот конкурс вместе, я аккомпанировал. Все говорили, что выиграть на этом конкурсе невозможно – это Италия, они продвигают своих.

Первый тур проходил в комнате, где сидели девять членов комиссии, среди которых – известные музыканты. Алик играл девятым. К этому времени все уже изрядно подустали, читали газеты, курили и т.д. Когда Алик начал играть Баха, оживились, стали внимательно слушать. Потом мы сыграли «Элегию», другие пьесы.

Там был хороший пианист, Алесио Бакс, который концертирует и сейчас, они с Аликом дружат. Я был уверен, что премия достанется ему. Чуть позже, проходя по коридору отеля, я встретил одного из членов комиссии, который разговаривая по телефону, громко говорил: «Molto bene, cellist, molto bene». А когда объявили, что единственную премию получил Алик, – это было просто чудо!

Кстати, в этот же день Алик сказал мне, что со мной он больше играть не будет, потому что я плохо аккомпанирую. Вероятно, это момент присутствия отца... Ему было 13. Алик очень самостоятельный, с 14 лет жил отдельно в Англии – в 92-м уехал учиться в школу Иегуди Менухина.

В 1991 году ушел из жизни мой отец, Анулик тоже стала ездить за рубеж на мастер-классы. И мы с женой остались одни. Те самые тяжелые годы... Каждый день как испытание. Это сейчас легко звонить, а тогда нужно было заказывать телефонный звонок, который стоил фантастически дорого – три доллара за минуту. Звоним в Англию, трубку снимает кто-то и долго не понимает, кого мы хотим. Потом Алика минут 10 ищут, мы говорим всего минуту, и так несколько лет. Это было очень тяжело. 

Анулик в 94-м вышла замуж и уехала. А до этого она часто ездила и дома бывала редко. Сейчас преподает в Лондоне, выступает. 

О Ереване

Я всегда чувствовал себя в органической связи с Ереваном. А сечас нет: многое стало чуждо, неприятно. Возможно, это связано с возрастом.

Конечно, изменился облик Еревана. Местами к лучшему. Многие здания красивы сами по себе, но… не ереванские они, вписываются. Это большое упущение. Вот грузины смогли сохранить Тбилиси. Там тоже строятся высотные элитные дома, но они постарались не трогать центр. Наш же центр тронут строительством абсолютно непонятным, стихийным. Это оставило неприятный отпечаток. А сам город, конечно, растет. Естественно, что он меняется. Париж в XIX веке был другим, хотя какие-то островки остались. У нас, к сожалению, этих островков все меньше и меньше. Нет многих зданий, например, гостиницы «Севан», которую я не считаю творением великого архитектора, но это был «тот Ереван». Нельзя было этого делать…

Мы сидим в кафе у центральной площади столицы – это замечательный архитектурный ансамбль, при создании которого все продумывалось до мелочей. Но сегодня совершенно хаотично стали появляться здания, которые нарушают эту гармонию и уродуют лицо города.

Но… каким бы ни был Ереван, это мой город, и я никогда не покину его.

О доносе: либо в тюрьму, либо в армию

В 74-м году на меня донесли министру обороны СССР Гречко. Мне должно было вот-вот исполниться 28, а по тем законам по достижении этого возраста мужчины освобождались от воинской обязанности. Кто-то, видимо, хорошо знающий меня, написал от руки письмо (я его читал), что «в то время как доблестные сыны защищают границу и свободу Советского Союза, есть люди, которые уклоняются от службы в армии». Мне позвонили из военкомата и сказали, что Гречко написал ответ в Закавказский военный округ, а оттуда письмо перенаправили сюда. И мен поставили перед выбором: либо в тюрьму, либо в армию. Я помню этот момент, который переживал страшно. Не потому, что надо было в армию идти, а что нашлись люди, которые написали такое. Мой дед в 38-м году сидел из-за такого же примерно письма, написанного его другом. Я начал искать написавшего и подозревал буквально каждого! Но потом решил остановиться. Закрыл эту страницу и после этого стал оптимистом. 

Военком отправил меня домой, приказав ждать звонка, после которого я должен был отправиться в Тбилиси, в госпиталь. Но спустя 20 дней позвонили из военкомата, предупредили, что в 9 утра за мной зайдут, чтобы отвести в ереванский госпиталь. Утром на пороге нашего дома стояли три солдата с автоматами и некий майор Васильев. Повели в военный госпиталь на улице Орбели. От переживаний и напряжения у меня поднялась температура. Начали обследовать – температура, давление и т.д. Врач отказался меня принять, говорит, у вас температура, идите домой, придете через три дня. А я же знаю, что температура у меня от нервного состояния. Говорю майору, как быть, меня же сейчас расстреляют? Ничего, отвечает, я свидетель.

Прошло три дня, снова пришел Васильев, и снова температура. Я говорю, не обращайте внимания, это у меня нервное. Словом, приняли меня. Поместили в отделение и, помню, как сейчас, дали какую-то вонючую одежду, приказав каждый день стирать подворотничок и пришивать чистый. Однажды вечером, во время сеанса кино ко мне подсела старшая медсестра и спрашивает: «Ты композитор?» Отвечаю: «Да» – «Ты знаешь, у нас есть женский хор, нам нужен композитор-руководитель. Я тебя здесь задержу, и ты не будешь служить». Красивая такая медсестра и очень заманчивый женский хор, но я сказал, что недавно женился и у меня маленькая дочка. Как я могу работать с хором? В общем, отказался. 

В назначеннный день иду к неврапатологу, еврей был. Захожу, закрываю дверь и задаю вопрос: «Вы член партии?» Он удивленно: «Да» – «Тогда ответьте на вопрос. Наша страна кормила меня бесплатно в детском саду, одиннадцать лет я учился в музыкальной школе, пять лет – в консерватории, два года – в аспирантуре. Все – бесплатно. Стрелять я не умею, дерьмо чистить тоже. Единственное, что умею – писать музыку. Есть ли смысл посылать меня туда? Столько денег на меня угрохано. Неужели наша страна в таком слабом состоянии?» 

Врач дал направление. В итоге меня освободили от армии. 

…Я по натуре пацифист, не люблю войны, драки, скандалы.

Но почти каждую ночь перед глазами вставало «то письмо». Я никак не мог смириться с мыслью, что нашелся кто-то, кто написал его. Постоянно вспоминал фразу из «Графа Монте-Кристо»: «Как? Из-за одной бумаги?» Всю жизнь человеку поломали... 

 

О месте в искусстве

Как и любой другой вид искусства, музыка – это способ самовыражения. Когда я пишу, хочу передать свои мысли через нотные знаки. Если я неискренен, это сразу чувствуется. Всегда говорю студентам, лучше некрасивое, но твое лицо, чем похожее на другое. В искусстве должно быть только так. Пиши так, как должен, как не можешь не писать, а не как хотят или модно. Я всегда старался придерживаться этого принципа. Может, в молодости и написал что-то другое, но это было под воздействием моды. Основное мое кредо – естественность и правдивость музыки.

Я преподаю композицию, и, разумеется, интересуюсь тем, как происходит творческий процесс в других странах. Например, в Германии, в Мюнхене, есть два направления – одно придерживается сугубо авангардного стиля, другое отрицает его. И у них идет полемика. Есть города в Германии, где полемики нет и есть только одно направление.

Армянский исполнитель всегда остается армянским исполнителем, что бы он ни играл. Композитор, уезжая за рубеж, теряет связь, а значит должен писать то, что там хотят слушать, иначе не впишется. 

Об Армении и чужбине

Мы не можем жить в болоте, на острове, мы должны быть на связи со всем миром. Конечно, многие уезжают, но большинство не прерывает свою связь с родиной.

Я горжусь моим учениками: они работают сегодня в Швейцарии, Канаде, США, Франции, Германии, России, моя последняя студентка – в Лондоне. Я горжусь ими, ибо не стань они тут профессионалами, никто бы их не позвал туда работать.

У нас есть два исключения. Во-первых, Алан Ованес, проживший всю жизнь в США и создавший свой мир армянской музыки, будучи представителем примитивизма. Во-вторых – Арам Ильич Хачатурян. Он жил не именно в Армении, а в большой советской стране. И во многом благодаря этому сумел добиться всего.

 

О культурном потенциале

В этом году меня пригласили в жюри смотра, который организовал ереванский муниципалитет. Я сидел в жюри пианистов, ансамблистов и ударников. Кроме того, я был на заключительном концерте. Хочу сказать, что таланты у нас продолжают рождаться. В этом нет сомнений. Армянский народ предрасположен к искусству, особенно музыкальному. Я считаю, что это должно быть стратегией нашей страны. Именно здесь, и еще в живописи, мы можем говорить с Европой и Америкой на понятном языке. В остальных сферах мы выступаем с переводчиком. 

Это то поколение, которое родилось в худшие годы. Они хорошо чувствуют себя на сцене. Мы долгие годы не могли этого добиться, а сейчас это появляется. Я видел заинтересованность директоров школ, которые старались создать детям условия. Я видел заинтересованность родителей, которые по логике не должны были отдавать детей на музыку из-за отсутствия перспектив.

Но если у ребенка есть хоть малейшая искра, надо дать шанс, это очень важно. Я считаю это огромным достижением. Другой вопрос тревожит: старых педагогов уже нет, а новые – не те, не тот уровень. 

О «советскости» мышления

Это невозможно отменить, но есть и хуже – неосоветское мышление. Но наш народ не имеет права изменять своим идеалам. Мы маленький народ и удержались до сих пор только благодаря этим идеалам. Люди ценой жизни сохраняли манускрипты. Наша церковь долгое время выполняла функцию государства. И наш народ при всех контрастах талантлив.

У меня есть симфония, которая называется «Неизвестному солдату», и все воспринимают ее как военное произведение. Нет, я имел в виду тех незаметных людей, которые тащат все на себе. 

Об армянской музыке и глобализации

Армянская музыка нуждается в «подпитке». Ей нужно помочь выйти за пределы Армении, достойно, профессионально представить на мировом уровне, ведь в ней представлены наш колорит и темперамент.

В авангардной музыке это практически уничтожено – как результат мировой глобализации, приведения всего к одному знаменателю. Пей «Пепси» или «Коку», ешь гамбургеры или другой фастфуд, смотри американские фильмы, живи сексуальными фильмами и такой же жизнью.

Восточные страны не вписываются в это, поэтому Америка делает там перевороты. Что выиграли в этих странах? Ничего! При Саддаме в Ираке была прекрасная жизнь. Люди были защищены. Правда, он был диктатором и имел неограниченную власть, но люди были финансово обеспечены. То же самое в Ливии. Я читал недавно, что при Каддафи новым семьям давались огромные суммы денег, чтобы они могли обзавестись всем. Было бесплатное лечение, образование. Всего этого уже нет, потому что они не вписывались в эту глобализацию. 

Что касается перспектив в Армении, то все зависит от нас. Либо туда, либо сюда. Я верю в лучшее. Я оптимист. Верю людям, хотя обманывался много раз, но все равно продолжаю верить. Лучше так, чем подозревать всех. 

Об армянской песне

Нам надо взяться за серьезную работу по ее «реанимации». В свое время любая общеобразовательная школа имела хор. Хороший был хор, средний или плохой, но дети пели. Сегодня они не поют. А если поют, то по слуху что-то услышанное по ТВ и радио. Я думаю, надо это восстановить. Национальная музыка должна прививаться с младых ногтей, начиная с детсадов. Ведь эфир сегодня заполнен совершенно непонятной, чуждой музыкой – дети должны быть подготовлены к противостоянию. Увы, сегодня многие из них воспринимают турецко-иранскую, арабскую музыку как свою. Это катастрофа.

Я неоднократно говорил, что метрономом нашей музыки – песенной, в основном, – является Комитас. Все, что чуждо эстетике Комитаса, чуждо и национальной эстетике. Сегодня катастрофически мало певцов, придерживающихся комитасовских правил о том, как надо исполнять армянскую песню. И это удручает. Я, безусловно, понимаю, что жизнь идет вперед, есть влияния, остаться вне которых мы, увы, не сможем. Но основа не должна меняться.

О запретах в искусстве

Думаю, институт жесткой цензуры ничего не даст. Отличный пример-аналогия – «сухой закон» в Америке. Люди стали пить больше, а за алкоголь платить дороже. Считаю, есть только один-единственный путь – пропаганда истинно национальных приоритетов на государственном уровне. И в первую очередь посредством телевидения и радио.

В наших сериалах почти у всех героев шикарные машины, шикарные дома, но даже намека нет, как и чем они этого добились. Кто кем работает – тоже непонятно. Но у всех все есть. Звучит безобразная музыка – в основном, компилятивная. Создается образ молодого человека, который должен гулять с девочками, входить в воровские разборки, иметь все и плевать на всех. Пропаганда налицо, но это совсем не те идеалы, которые должны прививаться нашей молодежи. Это растлевает, извращает их!
…Спрос всегда был низменным и в советское время, и до этого – естественно, людей больше притягивает откровенное порно, нежели обнаженная грация с холстов Рембрандта или Рубенса. Сегодняшняя телепродукция и есть это самое «порно». Музыка, которую даже не надо обдумывать, это жвачка, которую ежедневно слышишь, и она становится постоянным спутником жизни.

О новых веяниях и… Комитасе

Люди хотят слушать то, что им прививается. Молодежь в наши дни равняется на тот образ, который уже долгие годы насаждается извне. Остальные государства давно это поняли и пытаются как-то противостоять. Обидно, но мы безнадежно отстали и в этом. Мы, как мне кажется, единственная страна в мире, где в кафе звучит чужая музыка.

…И снова о Комитасе. Я очень рад, что строится музей Комитаса. У нас также есть концертный зал имени Комитаса, проспект Комитаса, да чего уж там – Госконсерватория им. Комитаса. Но его музыка не звучит! А кому нужны все эти названия, если не проповедуется должным образом то, что является основой нашего национального мышления? Кому нужны слова?..

Источник: газета "Новое время", 2022, Ереван

“Многое из того, что мне “открывал” Ростропович, я уже слышал от отца”

        В рамках VIII Международного музыкального фестиваля состоялся концерт всемирно известного виолончелиста, профессора Хьюстонского университета, основателя и генерального директора Schlern International Music Festival Ваграма Сараджяна и замечательной пианистки, директора Дома-музея Арама Хачатуряна Армине Григорян. “Ваграм Сараджян виолончелист исключительного таланта с богатым и выразительным звуком и великолепной техникой...” — так отзывался о своем студенте Мстислав Ростропович.

Ваграм Сараджян — представитель славной музыкальной династии, вклад которой в национальную культуру чрезвычайно велик и значим. Прежде всего это отец Ваграма — Георгий Сараджян, пианист, композитор, педагог, чье имя носит кафедра фортепиано Ереванской консерватории. Это и мама — Анна Сараджян, профессор консерватории. Брат Сергей Сараджян также пианист, преподаватель, а в дальнейшем вплоть до прошлого года ректор консерватории. Его сын, названный в честь деда Георгием, тоже пианист, доцент консерватории, дочь Анна — пианистка, училась в Джульярдской школе, в Королевской академии в Лондоне, лауреат нескольких международных конкурсов. Музыкальными и вокальными способностями обладали и другие представители замечательной фамилии. Об этом и не только беседуем с главным “виновником” события Ваграмом САРАДЖЯНОМ.

— Я играю на виолончели благодаря профессору Александру Акоповичу Чаушяну. В детстве я мечтал играть на рояле, но как-то так сложилось — у нас в семье все музыканты, — и папа решил, что я должен заняться чем-нибудь другим: достаточно, мол, музыкантов.

Я не выбирал инструмент. Чаушян был нашим соседом, они играли трио с папой вместе и Грачья Абаджяном, а я частенько слушал их репетиции дома. И Чаушян, зная, что отец не хочет учить меня музыке, тайком отвел меня на приемные экзамены в десятилетку и определил в свой класс. Так я вопреки своему желанию начал играть на виолончели, причем для меня это был стимул: научиться играть на виолончели, чтобы доказать папе всю безосновательность сомнений на мой счет.

Первое время папа не догадывался, что я учусь музыке, поскольку виолончель была в школе, и после уроков специальности я приходил домой, размахивая руками. Но в середине учебного года тайное стало явным, однако поздно было что-то менять. Во втором классе я уже сыграл свой сольный концерт, на который пригласил папу в качестве почетного гостя. Он пришел. Послушал и... снисходительно сказал — ну ладно, можешь продолжать. Впоследствии именно его человеческая и профессиональная поддержка стимулировали меня в моем творчестве. А мама в течение всей жизни была моим ангелом-хранителем, отдавала мне всю свою любовь, которую я затем нес по жизни и в музыке.

...Чаушян был замечательным человеком и специалистом. Он многое дал мне: в первую очередь, уникальную школу, что отразилось в будущем, когда я попал в класс Ростроповича, и тот назвал меня единственным учеником, в котором не нужно ничего переделывать. Учась в Ереване, я впервые выступил на Закавказском конкурсе и победил, а в 1965 году — на Всесоюзном конкурсе. Потом по приглашению Ростроповича попал в его класс. Родители, конечно, не хотели отпускать меня, но Ростропович настоял, требуя через Мирзояна, чтобы я немедленно вылетел в Москву. Эдвард Михайлович пришел к нам с билетом “назавтра” в Москву — на приемные экзамены. Я полетел.

— И тут, как у Аверченко, все заверте...

— Да, и тут понеслась! Надо сказать, учиться у Ростроповича было очень интересно и одновременно сложно. Все традиции его преподавания были напряженные в период, когда он бывал в Москве. Два урока в неделю, с урока на урок задавалось новое сочинение, которое надо было принести готовым и знать наизусть. Он занимался по вторникам и четвергам: благо, если он задавал в четверг и оставалось время до вторника. Но если он задавал концерт во вторник... Порой приходилось здорово помучиться бессонными ночами. Потому что одна промашка — это единственное предупреждение, второго не было: он мог просто выкинуть из класса любого, кто не соответствует таким стандартам. Довольно-таки жестко, но... в то же время он давал исключительно много.

Учеба у него была специфической и “технологически”: он практически никому и ничего не показывал. Все, что он давал, было в музыкальном плане: в смысле раскрытия образов, фразировки и т.д., секретами же кухни исполнительства он не делился. Немногие из его студентов действительно разобрались в его технике, видимо, по причине удовлетворенности тем, что они получают сегодня и что играют. В его классе все играли хорошо, ведь у него был всегда селекционный выбор, он мог взять лучших. Но как показало время, многие по окончании не знали, что делать дальше. И только некоторые из тех, кто умел анализировать по его примерам, по его игре — как он делает те или иные технические моменты, как он делает переходы, как освобождает руки, меняет смычок, — достигли наибольшего успеха в будущем.

Ростропович был уникальной фигурой в музыке. Его главная заслуга в том, что он поднял виолончель на совершенно иной уровень. Я уже не говорю о репертуаре, который был написан за годы его общения со многими композиторами: Прокофьевым, Мясковским, Кабалевским, Хренниковым, Хачатуряном, Мирзояном, Анри Дютийе... — все, включая Пьяццоллу, писали для него. За это время было создано дикое количество новых произведений для виолончели, посвященных ему и вошедших в репертуар концертов. Напомню и о двух концертах Шостаковича, что было вообще невероятным событием в виолончельном репертуаре и массе новых произведений, которые практически вытолкнули виолончель, наравне с другими, в солирующие инструменты.

Это был Музыкант вселенского масштаба и таких же вселенских запросов. Мне рассказывал известный пианист Александр Александрович Дедюхин: в год, когда американцы высадились на Луну, Ростропович как-то сказал ему: “Саша, как бы я хотел, чтобы мы с тобой полетели на Луну и оттуда сыграли концерт, который транслировался бы на весь земной шар!..”. Вот так — ни много ни мало...

— Многие студенты-инструменталисты называют уроки общего фортепиано “принудительным фортепиано”. А каково ваше отношение к инструменту, блистательной игрой на котором отличились многие представители вашей славной музыкальной династии?

— По поводу принудительности фортепиано считаю, рояль — это самый богатый инструмент, и если существуют реинкарнации и у меня будет возможность вернуться на эту землю в другом воплощении, я бы хотел непременно быть пианистом — в первую очередь, чтобы не быть ни от кого зависимым. Играя на струнном инструменте, ты ограничен, твоему голосу обязательно нужен аккомпанемент, необходим партнер. Ведь репертуар для солирующего струнного инструмента довольно-таки бедный...

Затем в основе любого сотворчества лежит компромисс: приходится идти на уступки. Редко встретишь партнера, который будет полностью созвучен тебе в восприятии музыки и ее создании. Посему у пианиста больше возможностей для самовыражения, создания чего-то, всецело удовлетворяющего его запросам, и донесении до слушателя в желанном виде. Суметь раствориться в музыке, не выпячивая себя, жертвуя собой, но не музыкой — вот, на мой взгляд, главная ценность исполнителя.

— О династийности, судьбах детей, внуков, потомков людей, растущих как бы в “тени солнца”, сказано много. Виолончель вам открыл Чаушян — тут все понятно. А выбор музыкального пути, в целом, был для вас актом самоутверждения, как самостоятельной единицы?.. Протестом?..

— Нет, я с самого начала был вовлечен в процесс постижения инструмента, пытаясь создать что-то свое. И, надо сказать, после того, как отец смирился с тем, что я буду виолончелистом, главной наградой всегда было его желание послушать меня. Когда он говорил: “Давай я тебя послушаю” — это был праздник. Порой он даже этим “злоупотреблял” — мне хотелось, например, пойти погулять с друзьями, а он говорил: “А если не пойдешь, я мог бы тебя послушать”. И я оставался дома...

Я очень много получил от этого общения. Многое из того, что потом мне “открывал” Ростропович, уже задолго до этого я слышал от отца. Переоценить это трудно, он никогда не давил, всегда только предлагал. И эта возможность общения с ним, когда он мог предложить, а я взвесить, принять это или не принять, была для меня уникальна. Видимо, такова черта моего характера — не приемлю давления: если мне предлагают, готов услышать и примерить к себе. Чтобы совет принять, надо его сделать своим. Это, знаете, как пиджак: взять в долг и поносить его — это одно, а если пиджак на тебе сидит и он уже твой — другое. Я часто говорю своим студентам: я дал вам яблоко — вы не можете его у меня одолжить, если берете и начинаете есть, оно становится вашим. И это уже не мой совет — он превращается в ваш собственный.

...В нашей семье не был принят пиар, к которому многие тянутся, было принято сделать что-то важное, необходимое, добиться чего хочешь, но не ради того, чтобы что-то продемонстрировать. Был важен результат, а не процесс пиара. Вот и ответ на ваш вопрос о “протесте” и... самоутверждении.

...Мне повезло, что с юношеских лет меня окружали большие музыканты, с которыми мне довелось выступать — Виктор Третьяков, Валерий Гергиев, Александр Слободяник, Владимир Крайнев, Евгений Могилевский, Алексей Любимов, Владимир Спиваков, Максим Венгеров, Евгений Кисин, Юрий Башмет, Миша Майский, Александр Рудин, Сергей Хачатрян, Армине Григорян, Ваг Папян, Эдуард Кунц и многие другие. Прошу прощения, если кого-то пропустил... В настоящее время часто выступаю с замечательной пианисткой Татьяной Герасимовой.

— В свое время вы много играли с братом дуэтом — нет ли ностальгии по тем временам? Позиция директора фестиваля, профессора университета обязывает, замыкает в пространстве и возможности?

— Нет, отнюдь. В Америке я работаю 28 недель в году, всего три дня в неделю. Кроме того, существуют полтора месяца Christmas brake и summer vocation три с половиной месяца плюс праздники — то есть уйма свободного времени. Я очень много играю в Штатах и в Европе, руковожу фестивалем. В этом году пройдет XIII фестиваль в Альпах, в Италии: я основатель и руководитель этого фестиваля. К нам приезжают такие замечательные музыканты, как Миша Майский, Наташа Гутман, Алеша Любимов, Сережа Хачатрян, Саша Рудин, Володя Крайнев... В этом году Майский был у меня второй раз, Сережа Хачатрян — в пятый. Мы музицируем, вместе играем и одновременно преподаем студентам. Приезжают профессора со всего мира. Помимо этого своим участием фестиваль почтил один из легендарных пианистов, лично знавший Рахманинова профессор Эбби Саймон, которому сегодня 96 лет и который сделал рекордное количество записей в мире как пианист. Каждый год около 30 профессоров проводят мастер-классы. Фестиваль длится 20 дней, мы даем 28 концертов, вход на которые свободный. 
Теперь что касается моего брата и нашего славного музыкального прошлого. Естественно, тот период, когда мы с Сережей играли концерты, навсегда останется в моей памяти. Помимо того, что мы были молоды, это было самое лучшее время — мы с братом очень тесно общались. Ведь я рано уехал из дома, в 16 лет, мы жили врозь: я в Москве, он в Ереване. Когда же мы концертировали вместе — это был бальзам на душу и в музыкальном, и человеческом плане: мы общались, играли и репетировали. В игры играли разные, гуляли вместе, в рестораны ходили. Я многому у него учился, в музыке и в организованности, я никогда не был настолько организован, как он. Общение с ним всегда благотворно влияло на меня, за что я ему признателен и счастлив, что у меня есть один, но такой — самый важный брат!

— Кстати, насчет игр. Вот как описывает свое первое заочное знакомство с вами композитор Мартин Вардазарян: “Каждое утро мы всем классом пристально следили за двумя мальчиками в майках и шортах, сосредоточенно сидевшими на скамейках в школьном дворе за шахматным столом. Это были Сергей и Ваграм Сараджевы. Вообще, надо сказать, что шахматы в этой семье были одним из главных занятий — помимо музыки, конечно. Георгий Вардович сам прекрасно играл в шахматы, и уверен, что если б они всей семьей не занимались музыкой, то были бы блестящими шахматистами”.

— Да, мы по сей день очень любим шахматы, и не только. С братом очень много играли в пинг-понг, в футбол во дворе, в карты, особенно в преферанс... А любовь к шахматам привил нам папа, который блестяще играл и имел звание кандидата в мастера по шахматам. Друзья у него были шахматисты, такие как Марк Тайманов, Тигран Вартанович Петросян и многие другие. Кстати, благодаря этому и в моей жизни появился огромный круг знакомых шахматистов, я начал посещать первенства, среди моих близких друзей были и Гарик Каспаров, и Толя Карпов, и Рафик Ваганян, и Миша Таль. Гарик был у меня дома в Америке, правда, играли мы не в шахматы, а в нарды, потом в подкидного дурака... Помню, он играл в подкидного со Славой Фетисовым и неизменно, какое бы множество партий они ни играли, выигрывал Фетисов. Так Гарик разбирал обратно карты и ходы: “Если б я пошел так, а ты пошел так, то ты бы проиграл, ты так, а я так... “ А Слава говорит: “Что же ты не играл так, надо было так и играть! Что ж ты так по-глупому играешь, а еще чемпион мира!”

...Любовь к бильярду у нас возникла, когда папа купил небольшой настольный набор с железными шариками — мы очень увлеклись этой игрой. Мы так приноровились играть на маленьком столе, что потом, на большом, играли как маститые бильярдисты. Та же история с пинг-понгом: начинали играть на маленьком кухонном столе. Потом, когда один парень построил во дворе стол для тенниса, мы стали всех обыгрывать. Это привело к тому, что я, уже учась в консерватории, выполнил норму кандидата в мастера по пинг-понгу и стал первой ракеткой Московской консерватории, выступал на вузовских соревнованиях. В бильярде похвалиться нечем, ибо возможностей меньше, но зато Сергей феноменально играет! В клубе он чемпион, с ним все очень почтительно обращаются, я постоянно наблюдаю за этим, когда прихожу в клуб... Он и впрямь настоящий чемпион!

— Как основатель и генеральный директор фестиваля, считаете ли, что активная фестивальная жизнь способна стимулировать приток туристов в Армению?

— Да, но, с моей точки зрения, фестивалей на данный момент слишком много, и опять же нужно, учитывая географическое положение Армении, климат, организовывать все тогда и так, чтобы это было привлекательно для туристов. К примеру, если проводить фестивали зимой, то привлекательного довольно-таки мало: ни солнца, ни фруктов, ничего нельзя посмотреть, познакомиться со страной. Фестиваль должен быть как десерт, чтобы люди хотели его получить. Все приедается: даже если икру есть ложками, то дней через пять на нее смотреть будет тошно. Большое количество фестивалей вызывает такое же пресыщение. Пускай их будет два-три в году, но чтобы все было выверено, четко, оптимально, досконально продумано...

Естественно, огромную роль играют финансы, средства, которые могут быть вложены. Помните, в свое время Горбачев говорил: “Перестройка это ремонт: если у тебя есть деньги, ты можешь сделать ремонт, а нет — то как ты его будешь делать?” Так и фестивали: по одежке протягивай ножки. В то же время их нельзя проводить для галочки или с целью имитации бурной деятельности. Они должны приносить пользу стране — как в духовном, так и в материальном плане.

— Когда-то в Армению приезжали получать “путевку в жизнь” многие исполнители и даже целые коллективы. Сегодня же много говорят о декадансе, деградации в нашей культуре...

— Извините, но это болезнь не одной Армении — культурный градус понизился во всем мире. Я это связываю с техническим прогрессом: раньше нас интересовали пластинки, концерты, потом это перешло на CD, DVD, сегодня, благодаря интернету, все уже можно посмотреть на экране, не выходя из дома. Компании, выпускающие CD и DVD, терпят огромные убытки, потому что никто не заинтересован в их продукции: зачем платить, если можно получить бесплатно. Но! Безусловно, технический прогресс сделал многое, однако переплюнуть живой контакт он пока не в силах. Приведу пример: я смотрел в Милане “Тайную вечерю” Леонардо да Винчи, репродукцию которой прежде видел много раз. Но в репродукциях не разглядеть того, что видно в живом полотне. Я был потрясен, обнаружив в этой картине маленькое окошечко на заднем плане — перспективу... в глубину! Это тот же самый пример живого исполнения! Записи и даже видеозаписи не в силах передать этого...

...В пражском музее я простоял три часа у “Головы Христа” Эль Греко. Три часа не мог оторвать взгляда. Более не стал смотреть остальную экспозицию — столь велико было воздействие и насыщение этим шедевром.

Такая же ситуация с книгами — гораздо меньше читают книги. Оно и понятно: сейчас можно за одну минуту посмотреть в интернете информацию о книге, ознакомиться — и достаточно. Слишком много информации... С другой стороны, это удобно — за полдня можно нарыть огромное количество информации, в то время как раньше нужно было по библиотекам бегать, доставать, докапываться.

Есть плюсы, есть минусы, и в создании музыки чувствуется такое же понижение градуса. Я хотел бы быть оптимистом, но на данном этапе не могу, поскольку не знаю, куда “завернет кривая”. Не уверен, что в ближайшие 100 лет классическая музыка будет также востребована. Думаю, картина не изменится к лучшему, пока не произойдет чего-то революционного и люди не осознают всю ценность живого исполнения, общения и бессмысленность суррогата, предлагаемого интернетом и другими средствами информации.

— И каков же “рецепт” этой революции — как изменить приоритетную планку нашего человека?

— Будущего слушателя надо воспитывать с детства, а не переделывать тех, у кого уже сложившиеся взгляды. Можно, конечно, перетянуть на свою сторону несколько человек, но это должно идти с детства, с образования, с детского сада, со школы, с семьи, с дома. Это единственный рецепт для того, чтобы что-то сдвинуть с мертвой точки. Очень много упущено... Было время, когда уровень в республике был совершенно иным.

На мой взгляд, с утратой русского языка, русской культуры, оказывавшей большое влияние на армянскую, ушло очень многое. Сегодня мы настолько независимы, что от нас ничего не зависит. В этом заключается весь ужас... Безусловно, мы все очень радуемся и гордимся тем, что мы такие свободные, независимые, но свобода не есть анархия. Люди часто путают эти два понятия. Я считаю, в то время достаточно было и творческой свободы, и был огромный приток позитивной информации, и литературы. А что сейчас? Вы попытайтесь поговорить с молодым поколением по-русски — в ответ тишина. А ведь в этом был наш прогресс, в общении с русской культурой. Весь мир общается с русской культурой, пытается учить русский язык, а нам перекрыли кислород, поставили препоны... Хочется надеяться, что со временем и в свете последних изменений все-таки наметится положительная динамика в этой вопросе.

...Возможно, кто-то скажет, что все повторяется на витках спирали, и нам просто не повезло родиться со временем рождения. Все также можно списать на фатум, естественный ход событий и т.д. Но я с этим не согласен. Люди сами влияют на происходящее вокруг: изменения происходят в зависимости от того, кто приходит к власти и как ведет политику... Вот, например, на Украине могло быть совершенно по-другому, но ведь что-то повернулось и... стало просто невыносимо. Я уже не говорю о прогрессе и о том, может ли такое государство уцелеть сегодня.

— То есть, иными словами, Армения все-таки “в ожидании великого полдня”?..

— Все познается в сравнении — да, есть маленький прогресс, но достаточно ли этого? Да, в других местах может быть хуже, но должны ли мы утешаться тем, что раз у них хуже, значит у нас лучше, а следовательно — хорошо? Думаю, надо сконцентрироваться в направлении образования, связи с Россией и мировым сообществом. Но, повторюсь, по одежке протягивай ножки: появятся большие возможности — надо использовать большие. Нельзя покупать “Мерседес” последней марки, а потом ломать всем миром голову, как заправлять его горючим. Нужно все распределять таким образом, чтобы работало.

На эту тему есть хороший анекдот: у еврея в советское время спрашивают: “Откуда у тебя “Волга”?”, он говорит: “Вы знаете, до “Волги” у меня была “Победа”, я ее продал, добавил немножко денег и купил “Волгу”. — “А откуда у вас “Победа” взялась?” — “А до “Победы” у меня был “Москвич”, я на нем ездил, потом я продал, добавил немного и купил “Победу””. — “А откуда “Москвич”?” — “До “Москвича” у меня был мотоцикл, я на нем ездил, продал, добавил немножко и купил...” — “А откуда у вас мотоцикл-то?!” — “Вы знаете, до мотоцикла у меня был велосипед, но я уже за него сидел!” Я это к тому, что все нужно постепенно наращивать...

— Поговорим о Ереване. Какие положительные (или не очень) изменения вы отмечаете для себя в столице? И в чем, по-вашему, формула магнетизма этого города?

— Для меня на этой земле существует только одно место, куда меня притягивает — это Ереван, город, где я родился. У меня достаточно много возможностей для путешествий, я езжу и в Европу, и в Азию, и в Америке много передвигаюсь, и концерты даю, и преподаю. Наш ежегодный non-profit фестиваль в Европе, который проводим с художественным руководителем фестиваля Татьяной Герасимовой, ничего, кроме морального удовлетворения и духовного обогащения, не приносит. В Ереван же я приезжаю с огромной радостью — до этого здесь был мой папа, моя бабушка, все мои друзья детства, моя мама, мой брат, было очень много того, что меня привлекало. Люди, увы, уходят, но огромное притяжение все равно остается. Здесь находятся могилы моей мамы, моего папы, и это тоже притягивает. Всю жизнь они были с нами, потом их не стало, и где мы можем быть ближе к ним? Там, где они покоятся...

Ереван — один из немногих городов на постсоветском пространстве, где еще осталось что-то нормальное. Вот мы с вами говорим, и мы друг друга понимаем. Мне трудно найти в Америке или Европе человека, которого я также хорошо смог бы понять. В Ереване остался дух города. Я выхожу в центр и у меня какое-то спокойствие, здесь я меньше всего нервничаю. Сегодня здесь мой брат, племянник, многие мои родственники, многие из моих друзей живы, хотя с каждым днем нас становится все меньше и меньше... 

...Помню, когда я встретился с известным российским пианистом Виктором Карповичем Мержановым (незадолго до его смерти) и спросил, как он поживает, Мержанов ответил: “Ты знаешь, очень плохо...” — “Вы себя плохо чувствуете?” — “Нет, самочувствие — это не то... Ты представляешь, прихожу домой и мне некому позвонить... И это так страшно”. Когда он мне это сказал, я почувствовал, как постепенно все отсекается от человека и он остается один.

...И отвечая на вопрос, хотел бы ты жить вечно, естественно, ответишь “нет”, глядя на такой пример. Потому что жизнь человека — это его общение с миром, с близкими, с друзьями, с родными. И единственное место, где эта близость осталась, — наш Ереван.

— То есть то место, где есть кого увидеть и кому позвонить...

— ...и, самое главное, почувствовать частичку себя и вообще все в этом городе: начиная с воздуха, воды, природы, вкуса овощей, фруктов, хлеба — всего того, с чем мы родились и не расстаемся, где бы ни находились территориально. А запахи!.. Ереванского аромата нет нигде на свете — он только тут, и, естественно, это притягивает. Так что мы, носители этой памяти, этой истории, и есть магнетизм этого города! 

P.S. На правах анонса сообщаем, что следующий концерт Ваграма Сараджяна в сопровождении Государственного филармонического оркестра Армении под управлением Эдуарда Топчяна состоится в конце февраля будущего года. 

Рубен Пашинян, "Новое время"